If you're not angry, you're not paying attention
В среду умер Серёжа, мамин муж. В субботу его похоронили.
Мне до сих пор как-то слабо верится в реальность случившегося. Конечно, такой исход был предсказуем, если учесть, что в последние месяцы Серёжа тяжело болел, и за это время его жизнь неоднократно повисала на волоске. Но находиться на грани смерти и по-настоящему перешагнуть через эту грань - вещи катастрофически различные, несмотря на кажущуюся близость расстояния. Возможно, я до сих пор даже не подозревала, насколько.
Отрицание подсовывает аргументы, откровенно жалкие в своей иррациональности: "Но не может же человек, с которым я ещё летом, на бабушкином дне рождения, сидела за одним столом, лежать в ящике под землёй", "Это абсурд, ведь всего несколько дней назад он был жив", "Но ведь врачи столько раз говорили, что надежды нет, а всё-таки он выкарабкивался"... Увы, нет. Оттуда - не выкарабкиваются. Потому что некому уже выкарабкиваться.
Моментами я как будто всё ещё надеюсь на что-то, хоть и не могу понять, на что. А иногда он проскальзывает в моих мыслях как какой-то фактор, с которым всё ещё необходимо считаться - "мама не придёт, ей же надо делать Серёже уколы". А потом я вспоминаю. И вдумываюсь в то, насколько это непререкаемо и необратимо - с таким чувством, как будто склоняюсь над бездонной чёрной пропастью, из которой веет запредельным холодом и пустотой.
Мы никогда не были близки, но ведь я неплохо представляла, что он за человек. Ведь я видела, что маме с ним хорошо. Ведь я так ясно помню столько разных вещей: как он смеялся, как он расспрашивал меня про учёбу, как он со вкусом говорил обо всякой экзотической еде, как он орал на врача, который не хотел выписывать мне рецепт - а заодно и на весь ни в чём не повинный персонал клиники. Меня просто убивает то, что от всего этого осталось лишь окоченевшее тело на кладбище.
Я не смогла смотреть, когда гроб открыли для "прощания". Только потом, когда всё было кончено, я осмелилась взглянуть на фотографию, пристроенную на могиле поверх цветов. Улыбающееся лицо. Почему-то именно эта деталь заставила меня плакать ещё сильнее, чем все остальные элементы этой тоскливой, страшной и каким-то образом тошнотворно обыденной процедуры.
Так странно теперь продолжать жить, хохотать, разговаривать о повседневных пустяках типа чьих-то продырявленных сапог.
А ещё я совсем не знаю, как теперь быть с мамой. Чувствую себя абсолютно беспомощной и бесполезной. Начала читать книгу про психологическую помощь в таких ситуациях, но основная фишка, оказывается, состоит в том, чтобы сталкивать человека с его болью, пока она свежа. Я так, наверное, не смогу, хотя и понимаю, что это правильно и что горе может опасно затянуться, если не будет в полной мере прожито.
Мне до сих пор как-то слабо верится в реальность случившегося. Конечно, такой исход был предсказуем, если учесть, что в последние месяцы Серёжа тяжело болел, и за это время его жизнь неоднократно повисала на волоске. Но находиться на грани смерти и по-настоящему перешагнуть через эту грань - вещи катастрофически различные, несмотря на кажущуюся близость расстояния. Возможно, я до сих пор даже не подозревала, насколько.
Отрицание подсовывает аргументы, откровенно жалкие в своей иррациональности: "Но не может же человек, с которым я ещё летом, на бабушкином дне рождения, сидела за одним столом, лежать в ящике под землёй", "Это абсурд, ведь всего несколько дней назад он был жив", "Но ведь врачи столько раз говорили, что надежды нет, а всё-таки он выкарабкивался"... Увы, нет. Оттуда - не выкарабкиваются. Потому что некому уже выкарабкиваться.
Моментами я как будто всё ещё надеюсь на что-то, хоть и не могу понять, на что. А иногда он проскальзывает в моих мыслях как какой-то фактор, с которым всё ещё необходимо считаться - "мама не придёт, ей же надо делать Серёже уколы". А потом я вспоминаю. И вдумываюсь в то, насколько это непререкаемо и необратимо - с таким чувством, как будто склоняюсь над бездонной чёрной пропастью, из которой веет запредельным холодом и пустотой.
Мы никогда не были близки, но ведь я неплохо представляла, что он за человек. Ведь я видела, что маме с ним хорошо. Ведь я так ясно помню столько разных вещей: как он смеялся, как он расспрашивал меня про учёбу, как он со вкусом говорил обо всякой экзотической еде, как он орал на врача, который не хотел выписывать мне рецепт - а заодно и на весь ни в чём не повинный персонал клиники. Меня просто убивает то, что от всего этого осталось лишь окоченевшее тело на кладбище.
Я не смогла смотреть, когда гроб открыли для "прощания". Только потом, когда всё было кончено, я осмелилась взглянуть на фотографию, пристроенную на могиле поверх цветов. Улыбающееся лицо. Почему-то именно эта деталь заставила меня плакать ещё сильнее, чем все остальные элементы этой тоскливой, страшной и каким-то образом тошнотворно обыденной процедуры.
Так странно теперь продолжать жить, хохотать, разговаривать о повседневных пустяках типа чьих-то продырявленных сапог.
А ещё я совсем не знаю, как теперь быть с мамой. Чувствую себя абсолютно беспомощной и бесполезной. Начала читать книгу про психологическую помощь в таких ситуациях, но основная фишка, оказывается, состоит в том, чтобы сталкивать человека с его болью, пока она свежа. Я так, наверное, не смогу, хотя и понимаю, что это правильно и что горе может опасно затянуться, если не будет в полной мере прожито.